La victoria sobre el horror de la vida cotidiana. Laprosa y la poesía de los cuatro temas del Neva.
Sobre las peculiaridades del contenido de la revista y cómo, en opinión de sus autores, evitar el peligro existencial de la falta de sentido filisteo.
Con todo el hecho de que la revista Neva es ecléctica, probablemente sea posible destacar su concepto principal: esto es, por así decirlo, la percepción de la esfera espiritual e intelectual como una ilusión necesaria para elevar la "mediocridad infinita" de la vida (definición de A. Vinnichuk, 10, 2018). Esto conduce a las peculiaridades de la prosa seleccionada, que, a través de la agudeza social, debe demostrar los "fondos" de la vida moderna. Las tareas terrenales dominan, una de las cuales es la crianza de los hijos: The Neva es una revista para niños. De las historias de los cuatro temas, historias relacionadas con la vida de Oleg Ryabov (Mermaid's Lips, No. 8, 2017) sobre las percepciones de los niños y su reflejo en el río de su vida, A. Mironova (¡¡¡Mamá !!!, No. 9, 2018) - sobre la infancia pesada en las afueras de una ciudad terrible; Bien construido "My" Bezhin Meadow "(No. 10, 2018) por Igor Zotkin - sobre la infancia, recuperando la memoria y salvando al héroe a través del sueño ansioso (aunque me gustaría un epílogo amante de la paz, pero ...). Las historias de Dmitry Lagutin (No. 9, 2018) merecen atención, diseñadas en el espíritu de la buena prosa soviética "Detgiz" "Patchwork" por Tatiana Berezyuk (No. 10, 2018), y Elena Levanova ("Alien Man en mi casa", No. 9, 2018 ) y Andrei Nikitin ("Haste", No. 10, 2018) se refirieron a los problemas familiares agudos asociados con los niños. Junto con una actitud cálida y hasta sentimental hacia el tema de los niños, de repente aparece una pareja entre los héroes que, para prolongar el fácil planeo de la vida, se deshacen de su hijo casi en la última gestación de su esposa ("Zubermensch" de Anton Zankovsky, No. 10, 2017). En general, los textos de A. Zankovsky difieren de la corriente principal "Neva"; no plantea problemas sociales, es un visualista: "Y sobre esto ya marchitado, "Definamos un sabor adecuado para el té: paisaje con bosques con claros, ríos con peces fríos, lagos con lirios, aire con moscas negras y polvo dorado". El desapego como resultado del deseo de alejarse de la "mediocridad infinita" contribuye a tejer patrones interesantes a partir de los microdetalles de lo cotidiano, que, a primera vista, pueden parecerse a la prosa de V. Gombrovich. Sin embargo, entre la cáscara de naranja, que se puede ver casi en el paisaje cósmico y, por ejemplo, pequeñas grietas en el techo en el Cosmos de Gombrovich, es decir, entre las dos poéticas, hay una diferencia significativa: A. El adorno en movimiento de Zankovsky proviene inicialmente de un estetismo extraño, el esfuerzo es inusual Atar las características de lo ordinario. No en absoluto en Gombrovich: lo inusual de su prosa se percibe como una propiedad orgánica del ser propio, que, reflejada como tal, en un espejo distorsionador de la conciencia, revela los significados ocultos de la existencia humana, uno de los cuales es el peligro existencial de la falta de sentido filistea recurrente diaria. Como una prosa poética, "Zubermensch" está un poco más cerca del "Río de la pereza" de Dmitry Garichev. Un cambio en los ángulos de percepción de Zankovsky, a diferencia del gran maestro de la fotografía verbal de A. Illichivsky, desde el exterior, convirtiéndose fácilmente en la perspectiva del imaginario, conduce a la poesía, aunque a veces parece algo fantasioso, pretencioso. Además, en su deseo de "hablar bellamente", Zankovsky también tiene fallas de gusto francas: "... aunque sus labios se mantuvieron inflados con la lujuria de las lágrimas", etc. La historia se percibe como un boceto interesante, y no porque sus líneas psicológicas y de trama no lo hagan. a cierto fin
Антон Заньковский в прозе – антипод Андрея Антипина («Теплоход «Благовещенск», № 10, 2018) у которого яркий пример другого направления – возрождающейся деревенской прозы. Антипин не боится традиционного: образы проплывающего мимо деревни белого теплохода и женщины в голубом платье становятся символами «другой жизни» – жизни счастливой, лёгкой, красивой, с точки зрения деревенских жителей. И два мальчика – деревенский, заготавливающий со взрослыми сено, и городской, беспечно отдыхающий на теплоходе с мороженым в руках, – тоже зеркальные антиподы. Но нет в рассказе (точнее, маленькой повести) ни вражды, ни зависти; две жизни, проплывающие мимо друг друга, приоткрывают читателю разные миры, и на фоне лейтмотива «всё кончилось» нынешней слабоватой деревенской прозы название теплохода – «Благовещенск» (благая весть) – даёт читателю надежду, и это ново. Да, «низы» деревенской жизни соотносятся с концепцией «бесконечной посредственности» жизни, но реальность всегда шире и глубже идеи: несмотря на общий почти для всех старых московско-питерских журналов (независимо от направления) постперестроечно-эсхатологический настрой, отстающий от времени как минимум на десятилетие (не оттого ли так малы журнальные тиражи?), как-то получилось, что «Нева», перехватив у «Нашего современника» авторов, возрождает сильную деревенскую прозу. Почвенническая проза «Невы» – это не только А. Антипин, но и опубликованная ранее повесть Максима Епифановского «Лодка до Берлина» (№ 10, 2017).
Игровая жестокость героев А. Заньковского, о которой в его произведении только упоминается, в «Лодке до Берлина» обретает плоть: повесть построена на том же принципе, что и «Фальшивый купон» Л. Толстого: один дурной поступок, причина которого – корысть соседа, вызывает цепь необратимых трагических событий, начинающихся с распада родственных связей, что в прошлом деревни, считает автор, было просто невозможно. Но и сама деревня не та: «Совхоз снабжал молоком и сметаной целый город (...). Ни одной коровы не осталось!» Люди сначала пытаются не поддаться распаду, и даже прогнившая «дощечка, каждый ржавый засов своим скрипом» служат «напоминанием о прожитой жизни. Замена их на новые явилась бы прямой изменой, преданием забвению ещё неоконченного жизненного пути», но трагическую цепную реакцию может остановить только общее возвращение к родственным корням и взаимное прощение.
«Низы» городской жизни – это провал в инфернальность. Вовсе не странная повесть Владимира Кантора «Нежить, или Выживание на краю подземного мира»: странная повесть, фантазия в духе Босха» (№ 8, 2017) о том, как, не желая быть нежитью (то есть не имеющим отдельного московского жилья), сильно подсуетившись, кое-кому дав взятки и под соусом благородной цели сдав деда-соседа на растерзание сыну-мерзавцу (отчего дед вскоре умирает), интеллектуал-интеллигент делает себе из одной комнаты в коммуналке отдельную трёхкомнатную квартиру. Он сопровождает свои извилистые практичные ходы оправдательным фоном в виде «босховских зарисовок» алкашей, полууголовников, наглых похотливых придурков и пр. – то есть «нечисти», оттеняющей его собственный интеллектуальный безусловный приоритет, и оказывается своим в мире нежити – только уже не в предыдущем значении, а в прямом – в мире нечистой силы. Трёхкомнатная квартира достается ему путём сделок с теми, кто «живёт без души», «но в виде человека»: чиновница, которая за полторы тысячи долларов обеспечивает героя нужным ордером, имеет красноватый отблеск в глазах, её офис – избушка Бабы-яги и так далее. «Бледная поросль интеллигенции, выросшая случайно в «провале небытия» (...), – рассуждает герой, – оказалась среди сытой и полнокровной – с машинами, дачами, квартирами – нежити». «Когда Бог исчезает из мироздания, его место занимают бесы и нежить», существа «материально-телесного низа». Но именно эта нежить и помогает ему. Все подвиги героя – ради любимой жены и дочери. Кто осудит? «Материально-телесные» метаморфозы бывших советских интеллектуалов явили не-ожи-данные грани их адаптивного многогранника. Но всё-таки падение героя (он как бы умирает от травмы, упав на трамвайные рельсы, что сразу отзывается первыми страницами «Мастера и Маргариты») – символическое отражение колебания стрелки его собственной самооценки и её падения, что влечёт за собой неожиданную мифологему: герой восстаёт из гроба, вспомнив слова своего деда (периодически спускающегося с портрета в мир живых): «Человек, живущий духом, не может умереть до конца». И вот здесь возникает вопрос: живущий духом? Каким? После долгих поисков ответа в тексте, заполненном борьбой за жилплощадь (Ю. Трифонов, кстати, не вспоминался), мне показалось, ответ здесь: «...ведь раз есть планета-дьявол Х, то и святое что-то должно быть. А потому и проект «Россия», пока в ней не исчез дух, должен продолжаться».
Что в повести интересно – это, во-первых, сказочный контекст: сам герой – Буратино (жена, способная везде навести чистоту, – конечно, Мальвина), золотой ключик – ордер на квартиру, дед – черепаха Тортилла. А во-вторых, замена рефлексии инфантильной мифологией: подсознание даже высокоинтеллектуальных людей в стрессовых, этически сомнительных ситуациях спасительно оперирует мифологическими и сказочными образами, таким способом адаптируя сознание к изменившимся приоритетам и ориентирам социума. Именно это отражено в повести. Мифологический образ как ответ на стрессовую реакцию и даже как способ самосохранения – это ново. А был ли таким замысел или новое проступило независимо от автора, не столь важно.
Главный герой романа «Благая весть» Александра Мелихова (№ 8, 2017), наоборот, не верит подсознательным образам, не доверяет ничему, что, на его взгляд, противоречит логике здравого смысла, вера для него – это ответ сознания на «бесконечную посредственность жизни», а «главное свойство врождённой религиозности – к своим субъективным впечатлениям относиться как к реальным фактам» – самообман, вызванный отрицанием телесности, воспринимаемой героем как единственный ощущаемый критерий бытия и источник чувств. При таком подходе мистика – это личная или коллективная мифология, а мифология – всего лишь создаваемый подсознанием в условиях стресса или психической измождённости мыльный пузырь: «от усталости всё равно лезла в голову нелепая мистика – будто какие-то силы специально ему что-то подсовывают». Обратив внимание на имя героя – Савл, – мы вправе ожидать от романа рассказа-
обращения: Савл должен стать Павлом. Однако происходит почти противоположное: отец Павел, священник, исчезает, а оставшийся Савл никак не может ощутить в себе возможность поверить религиозным истинам. Он слишком рационален: подвиг протопопа Аввакума, о котором он читает, не трогает его душу («А, так это он и есть, знаменитый протопоп Аввакум!.. Таки да, эти чокнутые действительно демонстрируют, что и мы бы могли быть такими же несгибаемыми, если бы были такими же тёмными»), а более близкий ему – как ученый и медик – подвижник веры святитель Лука (Войно-Ясенецкий),
который 11 лет провёл в ссылках и тюрьмах, хоть и вызывает у него удивление, смешанное с восхищением, но главный источник горения хирурга-епископа всё равно находится за пределами рационального взгляда Савла на мир. Почему умнейшие люди – учёные, врачи – верили тому, что шло из глубины их подсознания? Почему могли забывать про телесное? Главный герой не видит ни одного разумного, с его точки зрения, объяснения феномену искренней религиозности, заставляющей переносить физические мучения и лишаться свободы, а порой даже жизни. В святителе Луке его сначала более всего поражает «что-то роскошное – и митра на нём, и Сталинская премия». «Интересно бы найти первый вывих, когда сигналы фантазии, которую они называют душой, начинают одолевать сигналы тела, размышляет Савл. – Или это какой-то врождённый психотип? Какое-то прирожденное, статистически неуловимое ядрышко «истинно верующих», для кого фантазии важнее фактов, – эти-то ребята и служат закваской всех религий, они и демонстрируют остальным, что психика важнее физики. Хотя для подавляющего большинства это сущая нелепость». Причина невозможности обращения Савла – не просто в его скептицизме, но и в его неспособности отделить духовное от продуктов воображения, от следов детского опыта, ушедших в глубину личности, – он слишком материалистичен и полагает идеализм всего лишь порождением скучающего ума, нуждающегося в иллюзии, чтобы спастись от ежедневно повторяющейся всепобеждающей обыденности. В той же «Неве» профессор Владислав Бачинин (№ 8, 2017) приводит слова апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всём» (1 Кор. 2, 14).
обращения: Савл должен стать Павлом. Однако происходит почти противоположное: отец Павел, священник, исчезает, а оставшийся Савл никак не может ощутить в себе возможность поверить религиозным истинам. Он слишком рационален: подвиг протопопа Аввакума, о котором он читает, не трогает его душу («А, так это он и есть, знаменитый протопоп Аввакум!.. Таки да, эти чокнутые действительно демонстрируют, что и мы бы могли быть такими же несгибаемыми, если бы были такими же тёмными»), а более близкий ему – как ученый и медик – подвижник веры святитель Лука (Войно-Ясенецкий),
который 11 лет провёл в ссылках и тюрьмах, хоть и вызывает у него удивление, смешанное с восхищением, но главный источник горения хирурга-епископа всё равно находится за пределами рационального взгляда Савла на мир. Почему умнейшие люди – учёные, врачи – верили тому, что шло из глубины их подсознания? Почему могли забывать про телесное? Главный герой не видит ни одного разумного, с его точки зрения, объяснения феномену искренней религиозности, заставляющей переносить физические мучения и лишаться свободы, а порой даже жизни. В святителе Луке его сначала более всего поражает «что-то роскошное – и митра на нём, и Сталинская премия». «Интересно бы найти первый вывих, когда сигналы фантазии, которую они называют душой, начинают одолевать сигналы тела, размышляет Савл. – Или это какой-то врождённый психотип? Какое-то прирожденное, статистически неуловимое ядрышко «истинно верующих», для кого фантазии важнее фактов, – эти-то ребята и служат закваской всех религий, они и демонстрируют остальным, что психика важнее физики. Хотя для подавляющего большинства это сущая нелепость». Причина невозможности обращения Савла – не просто в его скептицизме, но и в его неспособности отделить духовное от продуктов воображения, от следов детского опыта, ушедших в глубину личности, – он слишком материалистичен и полагает идеализм всего лишь порождением скучающего ума, нуждающегося в иллюзии, чтобы спастись от ежедневно повторяющейся всепобеждающей обыденности. В той же «Неве» профессор Владислав Бачинин (№ 8, 2017) приводит слова апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всём» (1 Кор. 2, 14).
Святитель Лука скончался в Симферополе рано утром 11 июня 1961 года, в воскресенье, в День всех святых, в земле Российской просиявших. Даже в этом факте герой романа не нашёл бы ничего символического...
Конечно, А. Мелихов – признанный мастер интеллектуальной прозы, и здесь по тексту рассыпаны умные мысли, одна из которых очень важна: «Наше дело не отделять небо от земли, но, напротив, насыщать небесным содержанием все без исключения уголки земного». Конец романа можно прочитать двояко: как реальный или ирреальный, суть в его смысле: несмотря на то что церковью управляет кормчий – Иисус Христос, чтобы вести за собой и спасать людей, идти им на помощь, не обязательно быть воцерковлённым и верующим, нужно всего лишь коллективное желание выжить соединить со своим, индивидуальным, в едином эмоциональном порыве. Но образ отца Павла, мелькающий вдалеке, может показаться символом грядущего обращения: «Он покосился назад, далеко ли отступила опасность, и ему показалось, что отец Павел приветственно и благословляюще машет ему рукой. Но проверять, не показалось ли ему это, было некогда».
На победу в обществе «материально-телесного» существуют разные реакции: кто-то мимикрирует, счастливо сливаясь с «сытыми и полнокровными», кто-то ищет опору в вере, кто-то, отодвинув реальность как морок, уходит в чистый эстетизм, но есть и те, что бунтуют, как герой остросоциальной повести Марии Скрягиной «Бутырка» (№ 9, 2018), – он «пытался принять правила игры. Добился хорошего места в системе». Но осознав, что «вся игра построена на лжи» и «выиграть невозможно», вышел на площадь и в результате попал в Бутырку.
«– Это двести восемьдесят вторая статья. Всё очень серьёзно.
– В чём обвиняют?
– Экстремизм. Призывал к революции».
Тут же всплывает тема взятки: оказывается, она нужна не только для получения ордера на квартиру, но и для того, чтобы вернуться в свой дом из тюрьмы: «Говорят, от тридцати тысяч берут... долларов... чтобы... ну ты понял...» В конце повести, когда героя освобождают после оправдательного вердикта суда, у неглупого читателя возникает сомнение: а не тридцать ли тысяч помогли?.. Ведь писательница утверждает: «Хорошему человеку не выжить, да он и не нужен сейчас. А кто нужен? Вор или приспособленец», вокруг которого «материально-телесные» «гламурные девы в золоте и бриллиантах, их папики на «майбахах»... У М. Епифановского печаль о прошлой деревне, у М. Скрягиной – о поколении отцов и дедов, которые увидели превращённым в прах свой труд: «проданные за гроши предприятия, фабрики, заводы, целые отрасли», когда-то ими построенные. Но и своё поколение ей жаль: оно «было тем самым последним пионерским отрядом, который ещё готовили к неземным и высоким свершениям, но который так и не полетел в космос». Взгляд А. Заньковского отстраняется от реальности, для его героев деньги и богатство не стали главными темами жизни, люди делятся на своих и чужих, подчиняясь иному коду. М. Скрягина воспринимает этот вопрос иначе, для неё разделение на богатых и бедных драматично: сочувствие вызывают бедные (хороши образы двух старух), и ненавистен золотой телец (ярко дана хищная претендентка на московскую квартиру). Ещё из достоинств повести отмечу поэтичность зарисовок, тонкие психологические наблюдения.
Казалось бы, чуть в стороне от реалистической прозы «Невы» рассказ Андрея Никитина «Спасательная миссия» (№ 10, 2018), но его социальная заострённость сближает его с тематикой журнала. Дебютанты рубрики прозы – Алексей Комаров (№ 9, 2018) и поэтесса Надя Делаланд (№ 9, 2018). Публикует «Нева» и пьесы: это сценичная и достаточно занимательная пьеска «Будни Офелии» Владимира Арро (№ 10, 2017) и его же «На пути в Сингапур» (№ 10, 2018).
С поэзией в «Неве» дела, пожалуй, обстоят почти так же, как в журнале «Москва»: отдавая предпочтение классической форме, традиционному лиризму, даже мелосу (Михаил Синельников, № 10 2017), журнал может открыть свои двери и для метафорически насыщенного свободного стиха (Ирма Гендернис, № 10, 2018) и для лишённого рифмовки нарратива (Марк Харитонов, № 10, 2018). Но поэтические отсветы чуть иные: Владимир Алейников (№ 8, 2017) не избежал влияния Н. Заболоцкого, Александр Габриэль (№ 9, 2018) – Бродского, Дмитрий Близнюк (№ 9, 2018) – Маяковского... Известная итальянская поэтесса и славист Аннелиза Аллева (№ 10, 2017) представлена лирико-драматическим циклом, обращенным к И. Бродскому (перевод С. Стратановского).
Поэтика быта дана в стихах Т. Шепелевой (№ 10, 2017) и А.Н. Дмитриева (№ 10, 2017), тяготеет к метафизике Евгений Эрастов (№ 10, 2017), очень эмоциональна Наталья Крофтс (№ 10, 2018). Анатолий Домашев (№ 10, 2018) отражает мудрый взгляд на историю: «Мне жалко и красных, и белых...». Опубликованы подборки О. Андреевой (№ 8, 2017), Е. Попова (№ 8, 2017), В. Дударева (№ 10, 2017), Е. Витченко (№ 9, 2018), В. Скоблова (№ 10, 2018). Представлены грустные и глубокие стихи ушедшей Надежды Болтянской (№ 8, 2017) с предисловием Анастасии Ермаковой.
Именно поэзия всегда противостоит не близкому мне постулату «бесконечной посредственности»...
Мария Бушуева
|
